![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kadorДвадцать лет назад 1.200 судей собрались в Вене в гигантском зале "дворца
Ротшильда". Все судьи Австрии. Меня пригласили прочесть лекцию об израильской
судебной системе.
- Дамы и господа! - начал я по-английски, поднявшись на трибуну. - В марте 1939
года, в том самом месте, где вы сидите сегодня, стоял мой отец. Ему было 35 лет,
он был активистом сионистского движения, и у него был новорожденный сын - это я.
А напротив отца сидел Адольф Эйхман.
В зале наступила гробовая тишина. Я мог на этом закончить. Бомба уже
разорвалась. Но именно из-за шока я решил продолжать. Я рассказал им, что за
полгода до начала Второй мировой войны Эйхман вызвал к себе делегацию еврейских
лидеров Германии и Австрии. И мой отец, Аарон Вальтер Линденштраус - который
через много лет стал одним из свидетелей на процессе Эйхмана - предстал перед
ним, как сотрудник Еврейского Агентства в Берлине. Вместе с другими он занимался
репатриацией немецких евреев в Эрец-Исраэль. Евреи хотели репатриироваться,
нацистский режим не возражал, и только англичане мешали, ограничивая число
сертификатов на репатриацию.
Эйхман самым унизительным образом отнесся к стоявшим перед ним двадцати
еврейским делегатам. Он орал на них, оскорблял и угрожал. До этого он их
выстраивал и перестраивал: "Ты - налево, ты - направо, ты - вперед, ты - назад,
ты подойди, ты отойди!" И, когда они, наконец, встали по местам, Эйхман заорал
на моего отца: "Ты заплатишь своей головой и вы все заплатите головами, если не
уберете отсюда евреев!" Точнее, он сказал не "евреев", а "ваше еврейское тряпье".
И вот сегодня я стою перед вами - ребенок, который родился в нацистском Берлине
и стал судьей в Израиле - и говорю вам: "У нас есть государство, в нашей стране
- самая сильная демократическая система на всем Ближнем Востоке, и в случае
необходимости мы умеем защищаться".
Я не рассказал им то, что случилось потом. Об этом я стараюсь не говорить.
Вскоре после встречи с Эйхманом было покушение на моего отца. Его пытались
выбросить из поезда. Англичане вывезли его в Лондон, и я остался в Берлине с
мамой, Маргалит-Маргаритой, которая работала лаборанткой в одной из больниц. За
считанные часы до начала войны немец-профессор, у которого она работала, сумел
перевезти нас в Италию. Там мы дождались отца, все вместе уехали в Израиль и
поселились в Тель-Авиве.
В Израиле нам было очень трудно. Мы жили втроем в однокомнатной съемной
квартире. Отец, который был адвокатом, не нашел работы по специальности и после
всего пережитого был не в состоянии сдать экзамен для получения лицензии. Четыре
года он был безработным. Мама тоже не нашла работу, и пошла продавать по домам
косметику богатым женщинам, а я ходил вместе с ней, держа ее за руку. Из дома в
дом, из квартиры в квартиру. У нее была постоянная клиентура, но большого
заработка это не давало. Каждый день после полудня мы доходили до дома
Бен-Гуриона, где садились передохнуть на скамейке. Жена Бен-Гуриона, Поля,
выходила к маме с печеньем или стаканом кофе, и они говорили по-немецки.
"Сколько зарабатывает ваш муж?" - спросила Поля. И мама, которой было стыдно
признаться, что отец не работает, сказала, что не знает. "Мой муж тоже мне не
говорит, сколько он зарабатывает, - прошептала Поля на ухо маме. - Значит, ваш
муж - богатый".
Каждое утро я умолял маму, чтобы она не сидела рядом со мной в автобусе, а то
кто-нибудь из моих одноклассников услышит, что она говорит со мной по-немецки. Я
знаю иврит с детства, но в Израиле мама не была в ульпане, не освоила язык, и, с
моей точки зрения, было совершенно чудовищно, что она не говорит на иврите.
"Если ты хочешь сидеть рядом со мной, - просил я - не говори".
Я начал историю моей жизни с конференции в венском "дворце Ротшильда", а закончу
ее на берлинской улице Майнеке, 10, где когда то была контора моего отца и
откуда тысячи евреев репатриировались в Израиль. Круг замкнулся полностью четыре
месяца назад, когда немецкий Госконтролер, профессор Дитер Ангелес пригласил
меня выступить в Бундестаге. Я поставил условием, что буду говорить на иврите.
Мои немецкие коллеги удивились, но согласились. И посол Израиля предоставил в
мое распоряжение великолепного переводчика. Я слышал, что он великолепен, потому
что немецкий - мой родной язык.
Я поднялся на трибуну Бундестага, посмотрел на людей, которые сидели в зале и
сказал на иврите: "Дамы и господа, спасибо, что пригласили меня вернуться в
город, где я родился. Вся семья моей матери погибла в Освенциме. Сегодня
Германия немало помогает Израилю, но еврейский народ никогда не забудет то, что
вы с нами сделали. Маргарита Линденштраус тоже не забыла этого до самой смерти,
и я, ее сын, стою здесь для того, чтобы об этом напомнить".
Ротшильда". Все судьи Австрии. Меня пригласили прочесть лекцию об израильской
судебной системе.
- Дамы и господа! - начал я по-английски, поднявшись на трибуну. - В марте 1939
года, в том самом месте, где вы сидите сегодня, стоял мой отец. Ему было 35 лет,
он был активистом сионистского движения, и у него был новорожденный сын - это я.
А напротив отца сидел Адольф Эйхман.
В зале наступила гробовая тишина. Я мог на этом закончить. Бомба уже
разорвалась. Но именно из-за шока я решил продолжать. Я рассказал им, что за
полгода до начала Второй мировой войны Эйхман вызвал к себе делегацию еврейских
лидеров Германии и Австрии. И мой отец, Аарон Вальтер Линденштраус - который
через много лет стал одним из свидетелей на процессе Эйхмана - предстал перед
ним, как сотрудник Еврейского Агентства в Берлине. Вместе с другими он занимался
репатриацией немецких евреев в Эрец-Исраэль. Евреи хотели репатриироваться,
нацистский режим не возражал, и только англичане мешали, ограничивая число
сертификатов на репатриацию.
Эйхман самым унизительным образом отнесся к стоявшим перед ним двадцати
еврейским делегатам. Он орал на них, оскорблял и угрожал. До этого он их
выстраивал и перестраивал: "Ты - налево, ты - направо, ты - вперед, ты - назад,
ты подойди, ты отойди!" И, когда они, наконец, встали по местам, Эйхман заорал
на моего отца: "Ты заплатишь своей головой и вы все заплатите головами, если не
уберете отсюда евреев!" Точнее, он сказал не "евреев", а "ваше еврейское тряпье".
И вот сегодня я стою перед вами - ребенок, который родился в нацистском Берлине
и стал судьей в Израиле - и говорю вам: "У нас есть государство, в нашей стране
- самая сильная демократическая система на всем Ближнем Востоке, и в случае
необходимости мы умеем защищаться".
Я не рассказал им то, что случилось потом. Об этом я стараюсь не говорить.
Вскоре после встречи с Эйхманом было покушение на моего отца. Его пытались
выбросить из поезда. Англичане вывезли его в Лондон, и я остался в Берлине с
мамой, Маргалит-Маргаритой, которая работала лаборанткой в одной из больниц. За
считанные часы до начала войны немец-профессор, у которого она работала, сумел
перевезти нас в Италию. Там мы дождались отца, все вместе уехали в Израиль и
поселились в Тель-Авиве.
В Израиле нам было очень трудно. Мы жили втроем в однокомнатной съемной
квартире. Отец, который был адвокатом, не нашел работы по специальности и после
всего пережитого был не в состоянии сдать экзамен для получения лицензии. Четыре
года он был безработным. Мама тоже не нашла работу, и пошла продавать по домам
косметику богатым женщинам, а я ходил вместе с ней, держа ее за руку. Из дома в
дом, из квартиры в квартиру. У нее была постоянная клиентура, но большого
заработка это не давало. Каждый день после полудня мы доходили до дома
Бен-Гуриона, где садились передохнуть на скамейке. Жена Бен-Гуриона, Поля,
выходила к маме с печеньем или стаканом кофе, и они говорили по-немецки.
"Сколько зарабатывает ваш муж?" - спросила Поля. И мама, которой было стыдно
признаться, что отец не работает, сказала, что не знает. "Мой муж тоже мне не
говорит, сколько он зарабатывает, - прошептала Поля на ухо маме. - Значит, ваш
муж - богатый".
Каждое утро я умолял маму, чтобы она не сидела рядом со мной в автобусе, а то
кто-нибудь из моих одноклассников услышит, что она говорит со мной по-немецки. Я
знаю иврит с детства, но в Израиле мама не была в ульпане, не освоила язык, и, с
моей точки зрения, было совершенно чудовищно, что она не говорит на иврите.
"Если ты хочешь сидеть рядом со мной, - просил я - не говори".
Я начал историю моей жизни с конференции в венском "дворце Ротшильда", а закончу
ее на берлинской улице Майнеке, 10, где когда то была контора моего отца и
откуда тысячи евреев репатриировались в Израиль. Круг замкнулся полностью четыре
месяца назад, когда немецкий Госконтролер, профессор Дитер Ангелес пригласил
меня выступить в Бундестаге. Я поставил условием, что буду говорить на иврите.
Мои немецкие коллеги удивились, но согласились. И посол Израиля предоставил в
мое распоряжение великолепного переводчика. Я слышал, что он великолепен, потому
что немецкий - мой родной язык.
Я поднялся на трибуну Бундестага, посмотрел на людей, которые сидели в зале и
сказал на иврите: "Дамы и господа, спасибо, что пригласили меня вернуться в
город, где я родился. Вся семья моей матери погибла в Освенциме. Сегодня
Германия немало помогает Израилю, но еврейский народ никогда не забудет то, что
вы с нами сделали. Маргарита Линденштраус тоже не забыла этого до самой смерти,
и я, ее сын, стою здесь для того, чтобы об этом напомнить".
